В жизни, в отличие от написанных романов и снятых фильмов, не бывает драматургии. Поток череды событий непрерывен и скучен — в нём нет и хороших фотографий. Фотография становится значимой только тогда, когда обретает дискретность по отношению к банальному непрерывному потоку жизни. Поэтому любое изображение, по сути своей — всегда лживо. Чем больше в фотографии лжи, тем она более драматична — это субъективное обстоятельство позволяет нам говорить о фотографии «хорошей» или «плохой».
«Правда», о необходимости которой приходится слышать все чаще, не то чтобы скучна на фотографиях, нет, она просто отсутствует даже в повседневной жизни и уже поэтому не может быть отображена из пространства жизни на плоскость изображения — более примитивную форму восприятия объективной реальности.
В жизни мы можем говорить о справедливости, но говорить о правде — бессмысленно. Её не знает фотограф, её не знает зритель. Она не фиксируется на плёнку и её не распознает матрица. Правда иррациональна. О ней можно только догадываться. Или верить в неё. Есть, конечно, народные умельцы, которым удается снимать не только ауру, но и «русскую душу». Но это не фотография, это волшебство.
Мне же знакомы только два вида фотографий: 1. По придуманным правилам и 2. Без правил. Если первую принято называть «документальной», хотя правила не делают её таковой, то вторую важно именуют «художественной», несмотря на то, что художества часто могут толковать лишь утонченные искусствоведы и изощренные критики.
Соответственно из двух видов фотографии следует и два характера фотографов или тождественно наоборот: те, для которых важны правила — они извлекают удовольствия из процесса съемки и те, для которых правил нет — они довольствуются тем, что получают удовлетворение от конечного результата на изображение — подобно зрителю, при этом оставаясь художником.
Хорошие фотографии случаются и в том, и в другом случае. Но в обоих случаях — изображения лживы.
Как сделана фотография, по придуманным правилам или без таковых, интересует только сугубо узкую прослойку общества — именуемые профессионалами по «двум видам характеров» или «видам производства». Для всех остальных миллионов — это совершенно не имеет никакого значения до тех пор, пока речь не заходит о пропаганде и поисках так называемой правды.
Мне нравится, что после объяснений известных мировых фотографов о фальсификации документальных изображений (я не фотожурналист, я — сказочник/рассказчик), некоторые отечественные мастера светописипублично могут признать: «мне иногда приходилось вставлять небо красивое…», но тут же добавят про фотожурналистику: «Я отдаю кадры такими, какие они есть, делаю с ними что-то совсем минимальное.»
Мне нравится эта тенденция потому, что она повествует о симптомах выздоровления. Не правдой, а совестью.
Я называю это «Эдиповым комплексом фотожурналиста», который характерен, как и в случае влечения ребенка к родителю противоположного пола, своей влюбленностью в правду и ревностью к пропаганде. Как во фрейдизме, так и в фотожурнализме — есть очень простое решение: «Эдипов комплекс — не краеугольный камень, а просто порочный неестественный результат материнского попустительства». Другими словами: редактор-мама должна была сказать сыну-фотографу, что правды нет, есть мнение, которому можно верить или нет. Это зависит от того, насколько ты, сынок, совестлив и справедлив.
К сожалению, как снимающая, так и пишущая журналистика, вряд ли когда-либо признают наличие такого рода комплекса в профессии, потому что в противном случае необходимо согласиться — журналистика транслирует не правду и даже не факты, а всего лишь морализацию событий, насыщая их соответственной драматургией.
